Румынская повесть 20-х — 30-х годов - Генриэтта Ивонна Сталь
Витория презрительно усмехнулась:
— А мне-то что до них?! У меня свое горе. Делай что велено.
— Ладно, — согласно кивнул сын. — Только найдем ли мы?
— Кого?
— Найдем ли мы отца?
— Непременно найдем. На этот счет не сомневайся.
След вел их от знака к знаку, вернее, от корчмы к корчме. Порой казалось, след пропал, но чуть поодаль снова возникал. Там, где шинкари оказывались не слишком зоркими, совсем нельзя было понять, что произошло тут четырнадцать недель тому назад, словно движения, взгляды, слова можно похоронить навсегда. Они ничего не могли вспомнить, как не вспоминает камень, мимо которого ты проехал и которого коснулся рукой. Но вот немного дальше снова появлялась дымчатая кэчула. Будто живая, она вставала в чьей-то памяти. В другом месте образ ее застилала мгла, зато явственно вспоминался человек с рассеченной губой, он мало говорил, но много пил и смеялся. Третий как будто держался в тени. Он был всегда рядом, но ни лицо, ни стать не проступали ясно из этой тени.
В большой корчме в Броштень она услышала слова, в которых жил еще ее Некифор. Гурты прошли по направлению к устью Нягры и к Бистрице, вздымая в небо облака пыли. Тучный гуртоправ взгромоздился на осла поверх поклажи, чтоб приберечь скудные силы. Из сумки, висевшей на спине другого осла, выглядывали три щенячьи головки, а старая сука семенила рядом. Выстроившись вдоль заборов, дети глазели на проходившие гурты. Потом показались трое верховых. Остановившись у порога корчмы, они не стали спешиваться, а потребовали по кружке вина. Паренек принес им кружки. Хозяин заведения вышел на порог. То был старый воспитанный немец.
— Доброе вино, в меру выдержанное, в меру охлажденное, — сказал своим товарищам всадник в дымчатой кэчуле. — Старый немец — путникам воистину что отец.
Слова эти еще жили, и старый немец передал их Витории и Георгицэ.
Женщина выслушала их с приязнью, глядя вдаль и думая свою думу.
Память о трех путниках жила и в Борке. А отсюда гурты свернули влево, отдаляясь от русла Бистрицы. Витория опять вступала в неведомую землю, названия ее гор и сел она никогда и не слыхивала. Сделав обычный привал в деревне Сабаса, она нашла тут след овец и вершников. Потом они поднялись по извилистой горной дороге, вырытой в скалах, пересекли уединенное нагорье, обиталище орлов. Казалось, они попали в ледяную пустыню: ветер, разметавший снежную крупу, достигал такой силы, что на него можно было опереться спиной. С вершины горы виднелись далекие, залитые солнцем равнины, они тянулись до самой Молдовы-реки. А гора эта с извилистой дорогой и каменными мостами над пропастями называется Стынишоара[43]. Все это объяснил Витории паренек, сынок сабасского корчмаря, нанятый ими в провожатые.
На вершине у Креста итальянцев они сделали привал под прикрытием скалы, защищавшей от буйного ветра, дали коням передохнуть. Молча слушали, как грохочет в падях ветер и шумит чащоба. К солнечным землям на берегах Молдовы-реки ехал и Некифор Липан, думала про себя Витория, и тоже сделал тут остановку, любуясь низинным простором.
Спуск по наезженному зимнику и скованным оттепельным ручьям оказался куда быстрее. Остановились они за селом Су́хой у входа в долину.
— Тут корчмарем господин Йоргу Василиу, — пояснил сабасский паренек. — Вы переночуете у него, а я поверну назад. Батя наказывал к вечеру быть дома.
— Передай поклон господину Томе, — сказала Витория. — Авось еще доведется побывать у него, и даст бог не в таком горе, как теперь. Получай, Некулэеш, обещанные деньги. И матери кланяйся и скажи, что, мол, поедем все вперед, спустимся к Молдове-реке, к городу Фолтичень. А оттуда, по всему видать, придется нам ехать к Пруту в Ботошанскую землю.
— Благодарствуйте, — ответил Некулэеш.
И пустился в гору на пузатой своей кобыле. Седла под ним не было — одна косматая попона. Шубенка была туго подпоясана, на голове красовалась большущая кэчула.
Георгицэ смотрел ему вслед и смеялся.
Витория немедля направилась к шинку господина Василиу. Надо было сделать большой привал, отдохнуть, поесть.
Владелец питейного заведения выглядел справным хозяином: носил очки и все записывал в книжицу. И плешина на голове, не иначе — шибко ученый. Короткими толстыми руками он поправил на животе синий передник. Стало быть, аккуратен не только в записях, ценит и опрятность. По обеим сторонам дощатых полок, уставленных тесными рядами бутылок, виднелись другие полки и ящики, набитые всяким добром.
Он достал для Витории из бочки жирную селедку, деликатно держа ее двумя пальцами, опустил на чистую бумагу и положил на опрятный, тщательно выскобленный столик. Принес теплого еще хлебца. Выцедил из небольшого бочонка два высоких стакана пенистого пива.
Для усталого и голодного нет лучше питья, подумала горянка. Но Георгицэ не привык к подобному зелью. Пригубил и отодвинул стакан, решил — пиво прогоркло.
Господин Йоргу Василиу легко передвигался в своих войлочных туфлях и уважительно отвечал на все вопросы. Они сидели одни — других посетителей в этот час не было. Косые лучи солнца поблескивали в оконных стеклах. Был час пополудни, и Витории показалось, что ветер стих. Уверившись, что это так, она ощутила легкую тревогу. И все же решила продолжить расспросы.
Искусно подбирая слова, заговорила с шинкарем о деле.
Хозяин заведения уточнил год и месяц, покопался в книге записей, поразмыслил, напряг свою память и вспомнил именно то, что было нужно: действительно, в такой-то день такого-то месяца тут проходили овечьи гурты.
«Значит, и тут все сходится, — подумал Георгицэ. — Поедем дальше».
Однако Витории и этого было мало. Ей нужно было выведать все и о хозяевах гуртов. Дело известное: сперва прошли овцы с чабанами и со всем скарбом, собаками, ослами, а потом уж показались и овцеводы.
— Именно так, — кивнул после долгого раздумья господин Василиу. — Потом уж показались и овцеводы.
— Сперва сделали привал гурты с чабанами. Стали ждать хозяев.
— Нет, — покачал головой господин Василиу. — Чабаны получили по хлебцу и прошли не останавливаясь.
— А следом приехали хозяева, верно? Верхами?
— Именно так, как говоришь. Приехали следом, верхами. Оба спешились, и я поднес им то же, что и вам теперь: селедку, хлеб и пиво. Товар у меня — первый сорт. Я давно завел этот порядок, с тех пор, как наверху итальянцы прокладывали дорогу и мосты.
— Их было не двое, а трое, — спокойно заметила Витория.
— Нет, двое.
Витория заморгала, словно ослепленная мглой, внезапно объявшей душу. Господин Йоргу повторил свои слова, но она молчала, погрузившись
